(из прошлой жизни)
Исторический факультет ЛГУ имени А.А. Жданова, прошлый век, восьмидесятые... Истфак — это не только лекции и семинары, это еще много чего, дискотеки и дни первокурсника, картошка и почти халявная поездка в Болгарию, комсомольские собрания и преферанс на чердаке факультета, но во-первых это, конечно, буфет на втором этаже, закрытая стойка и пара высоких столиков, выпей свой кофе стоя, не задерживай остальных. В меню есть даже горячее, гвоздь всех сезонов - бараньи мозги.
Я прихожу в универ ко второй паре, на первую проспала и ехать далеко с Кораблей. На вторую опоздала чуть-чуть, не врываться же в аудиторию. Иду в буфет. Кофе. Жду. А пара без перерыва пошла. Печаль. Кофе. Жду. Вываливают наконец, устали. "Пошли отсюда?" Ну пошли. Сходила в Универ.
***
Первый курс... Господи, наивность, детскость вырвавшейся из семейного гнезда вчерашней школьницы. Новая жизнь. Новые люди.
И эти новые люди всегда с тобой, в одной комнате, каждый день, каждую ночь... Общага. Это сладкое слово «Общага».
Я живу в комнате, разделенной шкафами на четыре части. Живем мы втроем, я, Машка (Назаре Мария Диаш де Сейта, вот эти все перечисленные, - это всего лишь одна девушка, она из Сан-Томе и Принсипи, бывшая португальская колония, два островка сбоку от Африки) и Нинка (полное имя не скажу, такникогда и не узнала, взрослая уже, лет за тридцать, вьетнамка). Чувствую себя белым культуртрегером. За год пол не вымыла ни разу, не просили. Четвертая четверть нашей комнаты — что-то вроде гостиницы, там время от времени живут приезжанты-стажеры.
Нинкина четвертина: у стены кровать, у окна стол, стул. Садится, за спиной шкаф. За шкафом — четвертина для приезжих. Пока никого нет, у Нинки просторно. Но каждая подселенка временная начинает с того, что шкаф нинкин к ней отодвигает, борясь за собственный простор. И делает это, когда соседки дома нет. Нинка возвращается, с трудом втискивается между столом и шкафом в свой отсек. Вздыхает:
– ТЮРМА...
Уходит стажерка, Нинка обратно шкаф отодвигает. Уходит Нинка, стажерка шкафные эволюции начинает. И так бесконечно. Вечное движение...
Посредине комнаты — стол. Прихожу однажды, - за столом сидят четыре Машки. Абсолютно одинаковые, с одинаковыми прическами, таких два шарика-кактуса, скрученных из курчавых волос, и одежда какая-то одинаковая, и улыбки в тридцать два ослепительно белых зуба.
– Здравствуй...те, - говорю, елозя по ним глазами, которая тут моя-то Машка (?). И тут из-за шкафа выходит пятая, точно такая же, и говорит:
– Это девочки из моя страна.
А дальше они весь вечер сидели, пили чай и болтали:
– Ля-ля-ля-Воронеж.... Ля-ля-ля-Воронеж...
Русский язык год учили в Воронеже, видно, было, что вспомнить.
Одно время жила у нас бурятка Танька, приезжала на какую-то стажировку или что там еще. Женщина, между прочим,отягощенная семьей. Но семейство она дома оставила, а тут к ней стал гость наведываться. Черный-черный африканец, ну совсем как начищенный офицерский сапог должен быть, аж сияет. Ходил он в каких-то подкороченных штанцах, такое ощущение, что вырос из них, и в рабочих ботинках, а тогда еще они не стали модным трендом. Он приходил, тихонечко открывал дверь без стука, просовывал в комнату антрацитовую свою голову, и эта голова, улыбаясь, говорила: «Бон суи-и-ир». Мы его так Бонсуиром и звали. Обычно ответом был взвизг полуодетой Нинки, судорожно ввинчивающейся в щель за шкаф, а потом из-за своего шкафа выглядывала Машка и говорила:
– Тани нет.
А он:
– Я подождать?
А Машка:
– Нет, ты погулять.
Говорили между собой африканцы, конечно, по-русски. Язык, понимаешь, интернационального общения.
***
5-ая линия, дом 66. 1983 год. Так было. Тяжелая обшарпанная дверь, высокий холл-тамбур, серые стены, крашеные в незапамятные времена синие псевдоколонны, плиточный неровный пол, холодно как в погребе.
Длинное тусклое зеркало, слинявшее от прожитых лет, меланхолично отражает унылую фигуру в стеклянной будке с окошечком. Комендант общаги на своем посту. За его спиной из стены торчат пронумерованные гвоздики для ключей, еще выше надпись на картонке грозно требует предъявлять пропуск. Ключи коменданту никто не сдает и пропуск не предъявляет, и сам он торчит в будочке вовсе не ради порядка. Бессмысленное сидение комендант скрашивает полбутылкой 33-го портвейна. Она стоит на полу, как кошка ласкаясь к его ноге. Студенческая молва гласит, что комендант наш голубой до синего. И может быть в силу этой, тогда подстатейно-уголовной особенности, а может из-за своего перманентного пьянства, он совершенно одинок. На все вопросы комендант неизменно отвечает:
- Не знаю, у нас ремонт.
Иногда вместо коменданта сидит в будке какая-то странная старуха, усохшая и желтая как мумия, в несуразной высокой вязаной шапке. Она абсолютно неподвижна, на звуковые и визуальные раздражители не реагирует никак. Прозвище ее Нефертити.
***
Вот в этой старой «тройке», общаге на 5-ой линии мы и жили, ижили, надо сказать, гораздо веселее, чем потом в новой цивилизованной общаге на Кораблях. И был у нас там один вьетнамец по имени Великий Чунг. Был он человеком вполне взрослым, вьетнамцы вообще приезжали к нам уже в годах. И были вьетнамцы людьми бедными, поэтому на родину ездили редко.
Вот и Великий Чунг однажды съездил к себе домой, а, вернувшись, устроил, как это было принято, пьянку, простите, праздник.
- Ну и как там, Чунг, дома, все в порядке? - спрашивают. А тот прямо светится счастьем, лучится радостью:
- Жена сына родила!
- Как родила? Ты ж четыре (!) года дома не был...
И Чунг, устремив указательный палец к потолку, гордо отвечал:
- От начальника почты!
Что и говорить, начальник почты - большой человек, НАЧАЛЬСТВО!
***
Второй курс, все та же старая «тройка» на 5-ой линии Васильевского. Все старое, покоцаное, комнаты, кухня, сортиры, мебель, все. Мы в комнате живем втроем, я, моя подруга и Марина Луна, девушка из Колумбии. А колумбийцы - веселые ребята, у них праздников больше, чем у нас, то есть в году больше 365-ти праздников.
Мы поделили комнату на две части широким таким шкафом, большая половина - нам, меньшая - Марине. Свои две кровати, панцирные железные как дредноут и такие же тяжелые мы сдвинули, получился такой квадратный сексодром.
Это все предисловие. А дальше вот что. Приехала ко мне как-то зимой мама. Ну и, естественно, ночевать осталась у нас. Вот легли втроем, мама у стеночки, я посредине и подруга моя с краю. К полуночи угомонились и почти уснули. А Марины нет. И вот в темноте открывается дверь в нашу комнату и тихонько так заходит Марина, раздвигает раскладушку... Иностранцы всегда основательно жили, мебель в комиссионке покупали, раскладушки, кресла-кровати. А на лето всю свою обстановку в камеру хранения сдавали. И подписывали. И Марина тоже. Так и писала: "Раскадилка". Раздвигает она, значит, раскладушку и заводит в комнату двух мужиков, одного в кровать свою укладывает, а второго - на раскладушку. А сама из комнаты упорхнула. Это значит к ним на праздник какой-то очередной товарищи с других институтов пришли, а теперь обратно уйтине могут. Зима восемьдесят глубокого года прошлого века, это вам ни трамваев, ни автобусов. «Метро закрыто, в такси не содют».
И все бы ничего, они ребята тихие. Но тут мама моя, смущенная таким двусмысленным положением, начала нашептывать мне возмущенно, как это все ужасно и никуда не годится. Ужасный ужас и нарушение всяческих приличий. Что было делать? Я, конечно, честью родной матери поступиться не смогла. Вылезла я из кровати и включила верхний свет. Иллюминация. Тот, который в Марининой койке, одеяло хлоп на голову, типа меня здесь нет. А второй еще лечь не успел, и застыл застигнутый как заяц на дороге, когда фары ему в глаза. Сидит коленки поджав к подбородку в белоснежных кальсонах-колготках, руки вперед вытянуты, одеяло сжимают, а закрыться им уже не смог. Застыл, говорю же. И тут я заорала. Вежливо так. Если, мол, они сию секунду не исчезнут, я вызову студсовет, и такой им будет скандал, аморалка и нарушение режима, что покатятся они из Союза на лыжах до самой Колумбии. И дверь уже открываю, рвусь за студсоветом. Я, правда, и знать не знала, кто у нас студсовет и где живет, но, ведь, и они не знали, что я не знаю.
Ну и этот в раскладушке сразу: "Я все понял, был не прав, искуплю..." и побежал куда-то, как был в кальсонах на босу ногу. Тут же вернулась Марина и еще одна такая была у нас крупная девица, имя уже не помню. Парней своих вместе раскладушкой они куда-то утащили, а сами вдвоем на железную кроватку погрузились. Свет выключили. Тишина. И в этой тишине девица та похоронным голосом объявляет: "Спи спокойно, советский народ!"
***
Поехали в археологическую экспедицию после первого курса. Грузимся в поезд, занимаем места получше. Нас трое подруженек. Мы три места заняли, два нижних, одно верхнее. Итут к нам в нашу плацкарту задвигается мадам. Мама Саши, профессорша, красный командир. Разом сковырнула кого-то из нас с нижней полки, Саша на верхней не может. И стала сыну своему показывать, что у него с собой ценного в рюкзаке есть. Потрясает желтой пластиковой бутылкой из-под шампуни и говорит, что это, мол, никакая не шампунь, запомни, сынок, а водка на компрессы, если вдруг горло заболит.
В экспедиции жили мы в поле, мылись в реке. Похолодало. А голову мыть надо. Залезли мы втроем в эту холоднющую речку, намылись, головы полотенцами замотали. В палатку заползли, трясемся, холодно. Все, кранты, завтра заболеем. "Слушайте, у Сашки же водка есть!". Пошла к нему, стучусь в палатку:
- Саш, дай водки... на компрессы...
- Тебе на компрессы?
- Нам всем на компрессы.
***
1986 год. Ознакомительная (!) практика в Киеве. Лафа советской эпохи, поехать в Киев в апреле на неделю, ничего там не делать, и все это "ничего" за казенный счет. А говорим, плохо жили.
Из Киева электричкой в Чернигов, день гуляем по городу, слушаем всякое про церкви и т.п. После обеда надо ехать обратно в Киев. До электрички два часа. Пацаны сговариваются ехать автостопом. Ну и мы, девушки-подружки тоже решили автостопом, а что, чем мы хуже.
Нас четверо. Этак мы ни в одну машину не влезем. Решили разбиться на пары и встать на дороге попарно. Стоим вдвоем, рукой машем, тормозим машину-цистерну. Поехали.
Потом оказалось, что мы все вчетвером едем в одной колонне молдавских виновозов (!) Едем, наш водитель-молдаванин поит нас вином из своей цистерны. Анекдоты нам рассказывает. И все было очень хорошо, пока при очередной остановке один из водителей, русский, не объяснил своим товарищам-молдаванам, для чего девчонки. И тут же началось: "Счас остановимся, оттопыримся, пикник-шашлык-машлык..."Мы занервничали. А, между прочим, уже стемнело, на Украине с этим быстро. В общем, не доезжая до Киева, черт знает сколько, мы вылезли, и колонна виновозов умчалась вдаль.
Тиха украинская ночь...
Обочина... Кювет, чинара, за ней - поля...
Четыре дуры в полном мраке.
И на дороге никого...
Спустя полчаса, когда мы уже полностью свыклись со своей судьбой и начали медленно продвигаться в сторону Киева пешком, слышим сзади шум, видим свет фар. Давай махать руками призывно. Останавливается колонна (!) новеньких ГАЗов-тягачей, один едет, второго на закорках везет. Водилы с дорогой душой готовы нас подвезти, но в кабине одно пассажирское место. "Девчонки, давайте по одной!" Мы как пуганные вороны по одной отказались. "Ну тогда, как до города доедем, будете под торпеду нырять от гаишников". "Да!" - радостно заорали мы и полезли в кабины.
Когда мы добрались до места нашего обитания в Киеве, туда уже давно доехали и пацаны-автостоперы и те, кто дождался электрички в Чернигове. Нельзя передать, как радовались нашему возвращению все, особенно наш руководитель.
***
В старой общаге водились не только студенты, но и другая живность, кошки, тараканы и мыши. Вот о мышах. Первый курс, мы еще полны наивности полудетской. Готовимся с подругой к зимней сессии, лежим на койках, читаем чего-то. По полу топ-топ-топ. Это мышь протопала. "А давай ее поймаем!" - "А давай!" - "А как?" - "А давай кусочек сыра на нитку привяжем, она вцепится, а мы ее хвать." Отличная технология. Привязали... ждем... на сыр пялимся... Долго. Не идет. Ладно,надо дальше читать. Читаем. Топ-топ-топ. Мы нитку дерг, а на ней уже ничего, ни добычи, ни наживки. Не поймали мы мышь.
А лучше б поймали. Весной моя подруга из шкафа демиссезонные сапоги вытаскивает, а там, в сапоге мышата, голые, розовые, слепые. Штук двадцать. Ну может меньше, может со страху показалось, что двадцать. Визгу было...
***
Археологическая практика. Раскоп под местечком Боборыки в Белоруссии. Самый ценный работник Саша поставлен двигать отвал. Двигает. Лопатой перекидывает кучу поднятой нагора земли от края раскопа. И каждые пять минут спрашивает начальника Жору:
– Жора, ради бога, извините, будьте любезны, скажите пожалуйста, такого расстояния будет достаточно? Интеллигентность лопатой не убьешь.
***
Четвертый курс. Сдаем экзамен Саранкину. Что-то про строительство советского государства. Я в первой группе приговоренных к смерти. У меня Апрельские тезисы. Господи, как они мне надоели! Я их на вступительных сдавала, а до того в школе на выпускных. И ничего не смогла запомнить, кроме того, что Ленин на балкон особняка Кшесинской забрался. Хотя меня регулярно уверяли, что это было при других обстоятельствах. Но кто вам считает?! Короче сижу с чужой бомбой, изучаю ее. Судорожно пытаюсь запомнить, память наотрез отказывается в себя принимать хоть что-то. И тут Саранкин говорит: «Кто пойдет отвечать первым, получит дополнительный балл». Вот есть бог на небе, маленький, - но есть!
А надо сказать, что в нашей группе всегда первым отвечал Саша Лавров, самый умный наш сотоварищ. И вот тут, пока онвстать не успел со своего места, я подхватилась и, сжав бомбу руках, кинулась к Саранкину, как Гриневицкий к Александру II. Да, свои четыре балла, один призовой, я получила. Выхожу в коридор. Надо было видеть удивленные лица стоящих под дверью товарищей. Хоровой выдох:
– А где Лавров?
– В обмороке!
***
На госэкзамене по научному коммунизму в 1988 году я получила четыре балла за «Советский народ — новая историческая сущность». Не достаточно раскрыла тему, не все то новое и историческое, что этой сущности приписывалось, ухитрилась перечислить. А через совсем малое время советский народ отменили, дескать, не было никогда никакой такой исторической сущности. Печаль.
2018 год, Санкт-Петербург