Снег. Белый, холодный, глубокий даже на взгляд. Ровной дорожкой справа налево. Поле. Пустое. Гладкое. Не за что зацепиться на нем ни взгляду, ни ветру, что выскочил из-за соборной стены дурашливым щенком, скатился с обрыва, разогнался по пустоте и вдруг испугался чего-то и заметался, заскулил. Это не поле там внизу, намного ниже высоких пилястр собора — это река. Застылая, упрятанная от любопытных взглядов белым маскировочным полотном. Неподвижная, скованная, безжизненная. Ну это вам, вышедшим после службы под перезвон с соборной колокольни, так кажется. На самом деле жизни в реке хватает. Стоит, едва поводя хвостом, щука в холодной темноте. Ждет добычи. Чуть колышутся длинные стебли водорослей, пытаются укрыть стайку окушков.

Не спит река. Придавленная тяжелым зимним панцирем, она пытается двигаться. Ползет, обдирая спину о терку льда, вцепляется помертвелыми пальцами в донные камни, вытягивает свое холодное скользкое тело: не останавливаться, не спать. И она движется к одной ей понятной цели, к своему вечному финишу, к своему морю.



Лиза

Ключи

— Послушайте, Кирилл Викторович, ну ведь уже и Новый год прошел, и январь, а вы еще и не брались. Сколько мне ждать-то? — Лиза, прижав руки к груди в умоляющем жесте, так же почти умоляюще смотрела в лицо реставратора.

Реставратором Званцев Ка Вэ был от бога, но и редкостной сволочью, на Лизин взгляд, тоже был. Видимо, от сатаны. К начальству «милел людскою лаской», перед Анной Леопольдовной цвел розовым кустом, а с остальным штатом всегда через губу, а по возможности полный игнор: «Кто тут?» И левыми заработками не гнушался. Еще в конце ноября подсунула она ему свою расколотую икону, будьте любезны, милейший Ка Вэ, отрихтуйте семейную реликвию. Не просто под локоток подсунула, чтоб втихаря и бесплатно, по-братски, как музейщик музейщику, нет чин чинарем через кассу оформила, а он ее все отодвигает и отодвигает. То в дар икону передали, срочно надо подшандить-подконопатить, как сам Ка Вэ выражается, да в экспозицию воткнуть, то уважаемый Автандил новый экспонатец своей коллекции приволок, а ему завсегда респект без очереди. Еще бы, один предмет через кассу идет, а к нему парочка в придачу — на личный карман Ка Вэ. Как тут не порадеть? Все, что музейных дел касается, святое, тут Лиза готова ждать, сколько полагается. Но извините, почему уважаемого Автандила она должна вперед пропускать? Это он там, снаружи хозяин автосалонов и еще чего-то, да хоть заводов-газет-пароходов, а здесь в реставрационных мастерских — такой же клиент, как и она. Так что нечего.

Званцев восседал среди своего хозяйства, как гномий король в захламленной пещере. Обедал, и сразу было видно, доширак, испускавший сухой пластиковый запах, надкусанный бутер с сервелатом и бутылка с надписью «Буратино», в которой как все знали, был далеко не лимонад, занимали его гораздо больше, чем маячившая перед столом девица из отдела иконописи. Крошки булки сыпались на мятый синий халат, дыбившийся на круглом холме пуза, подрагивали толстые щеки в такт шлепанью губ, сарделечный палец с изъеденным растворителями ногтем лез в рот, искал что-то среди желтых прокуренных пеньков.

— Ждите, барышня, ждите. Вас много — Ка Вэ один, — словами он нетерпеливо отталкивал Лизу: уйди, скройся, не мешай.

И Лиза бы ушла. Ну сделает же он когда-нибудь, что ей, горит что ли? Что она подождать не может? Она уже развернулась почти. Но тут он добавил, буркнул в пластиковую ванночку лапши:

— Ходют тут, — совсем как киношная уборщица.

Ей бы рассмеяться — а она взбеленилась. Почему все ее задвигают? Она что, приживалка? Кусок сервелата выпрашивает? А ей так по-барски: поди прочь, не засти солнце. Привыкли к ее бессловесной мышиности. Или правильнее мышиной бессловесности? Ребят, придется отвыкать, переучиваться. Оперлась ладонями о столешницу, нависла над прятавшейся среди пегих курчавок плешью, заставила его задрать голову, снизу-вверх глянуть в ее лицо:

— Это вы, Ка Вэ, пока один. Железнова из филиала к нам просится. Слыхали про такую? Слыха-а-али... И что фамилии своей она на все сто соответствует, тоже слыхали. Она тут вашу самодеятельность прикроет. Думаете, никто не в курсе, что вы заказы уважаемого Автандила мимо кассы проводите? Так что быстренько Автандиловы цацки в стол, и займитесь моей иконой. И не напортите ничего. Не дай бог, рука с лимонада дрогнет. Возраст у вас пенсионный, с увольнением по профнепригодности вас разве что уважаемый Автандил возьмет тряпочкой машины протирать, а нам одной Железновой хватит.

Вот теперь она развернулась и ушла. А Ка Вэ так и остался с открытым ртом и недонесенным до него бутером.

Но было Лизе как-то не по себе, может и не стоило так. Получается, она его шантажирует? Давит на него. Жесткая стала, да? Из-за коньков своих, да? Чем лучше у Лизы получается, тем строже с ней Ника: «Лиза, зайка, это не годится никуда! Где руки, где ноги? Что тебя разбросало-то во все стороны? Как взорвало. Соберись! Давай, поехала! Еще раз! Нет, это не либела! Еще!» И Лиза снова и снова повторяет одно и то же, все эти либелы, ласточки и складки. Зачем? Все равно у нее уровень более, чем любительский. Чего и стараться. Но хочется же, чтобы красиво. Чтобы профессионально. А раз хочется — работай. Нога не задирается — растяжкой дома займись. Лиза учится требовать от себя. И от других тоже. Но с другими труднее, привычки нет. Раньше как было? Что к носу приплыло, то и Лизино. Из этого и жизнь складывалась, как шалашик из сосновых иголок. Скромненький, маленький. Зато свой, никто на него не претендует. А теперь вот, пожалте, Лиза требует. От Ка Вэ требует. Отдай! Ты должен! Это мое! И тут же в сомнения: а надо ли, а можно ли, а стоило ли...

Стоило — не стоило, а только к Восьмому марта Званцев работу закончил и сам притащил икону в Лизин отдел. У них как раз микрокорпоративчик наметился по случаю. Директор музея выдал всем своим дамам по дежурному тюльпанчику и благословил на досрочное отбытие по домам, предпраздничная пятница: «Ступайте, бабоньки. По магазинам пробегитесь, порадуйте себя». Анна считала, что прям так уж торопиться домой незачем, лучше коротенько обмыть женский день на рабочем месте. На расчищенный начальственный стол набросали в случайном порядке тарталетки с оливье, листики сервелата, хлеб, соленые грибочки и эклеры, кто что счел нужным притащить. Этот гастрономический сумбур венчала бутылка настоящего портвейна, томно-бордового и тягуче-сладкого, оставленного в отделе месяц назад питерскими коллегами.

Званцев коротко поклонился хозяйке:

— С праздничком, Анна Леопольдовна, с праздничком. А я вот вашей... э-э-э... сотруднице иконку почистил, семейную, так сказать реликвию, — протянул ей пакет.

Анна с только что намытыми стаканами в обеих руках, пожала плечами:

— А что ж вы мне-то ее суете? Вон Лизе и отдайте. Да присядьте с нами, разбавьте наш девичник.

Предложение поучаствовать в посиделках обрадовало Ка Вэ, и он, разулыбившись, повернулся к Лизе:

— Нате, Лизавета Юрьевна, принимайте. Довольны?

Конечно, довольна. Вот уже верно, мастерство не пропьешь.

Вон какие половинки чистенькие стали, никакой зелени купоросной не видать, сгинула, как не бывало. У Святого Петра и лицо прояснилось, разгладилось, будто подобрело. Смотрит он на зубастую птицу приветливо, руку тянет: «Поди-кось ко мне, Кусалка-Петушок». И Петушок посвежел, сменил полинявшее оперенье, раскинул изумрудные крылья, косит рубином-глазком на зрителей: «Вот я каков! Красавец». И церкви обелились, и река, что лентой вкруг города, поголубела. И в то же время видно: старая икона, ой какая старая, не глянцевая открытка, свидетель старины. «Девочки»: Женя, Верунчик и Наталья Николавна, столпившись, разглядывали доски: «Вау, сколько лет работаю, никогда такого крокодила на иконах не видела» — «Откуда, Лиза, у тебя такая? — «Что, впрямь, семейная?»

— Нате вот, ознакомьтесь, — реставратор протянул Лизе распечатку.

Но Верунчик перехватила бумагу, затароторила:

— Дай-ка, я посмотрю. Что тут?

— Девятнадцатый век, северное письмо, строгановское, скорее всего мастер из Великого Устюга.

— А что за город? Устюг? — Верунчик бросила распечатку на стол.

Ка Вэ помотал головой:

— Нет. Это Тотьма. Комп открой, глянь, сразу опознаешь. — он ткнул толстым пальцем в икону, — во, Спасо-Суморин монастырь.

«Господи, ну конечно, Тотьма. Чему же еще быть?! И Люся половинку из Тотьмы привезла, и прабабушка моя оттуда. Но почему же все-таки такая птица на ней странная?» — думала Лиза, держа в руках обе половинки иконы. Полюбовавшись изображением, она одновременно перевернула половинки тыльной стороной вверх.

— А это что?

На той части, где был Петр, оказался какой-то чертежик-планчик, выжженый не слишком глубокой черной линией. Такие схемы дети рисуют, когда в пиратские сокровища играют: неровный овал, на нем кружки и треугольнички и, само собой крест, под которым зарыт сундук с золотом. В верхнем левом углу располагался еще один крест, вернее две скрещенные стрелки с буквами S, N, O, W — обозначение сторон света. А на второй доске, где располагался зубастый петух, сзади был еще менее внятный чертеж, зато с многочисленными циферками.

Ка Вэ, видимо, этого вопроса и ожидал, он довольно хрюкнул, взял половинки из Лизиных рук и, положив их на стол, стал водить по линиям желтым ногтем:

— Ну с левой половиной все просто, это какое-то место, где что-то отмечено. Где оно, и что там, это по доске не определяется, легенда не прилагается. А с правой половиной я поигрался. Перерисовал по указанным размерам. Сначала думал, это в вершках или в дюймах, но нет, слишком большая байда выходила, я тогда в линиях и точках перерисовал. И вот что вышло, — Званцев помолчал чуток, порылся в кармане своего мятого халата, и извлек оттуда... ключ.

Ключ, новый, выточенный из блестящей латуни, лежал на его широкой ладони.

«Золотой ключик, эта старая Тортилла отдает мне золотой ключик. Прям сказка!»

— Это шток и бородка ключа на чертеже. Вот, — палец скользил по деревяшке, — стержень, упорный бурт, бородка, коронка... Я выточил по размерам. Самому интересно было. Только к чему он? Где дверца, что ему открывать положено? Или сундук? С чем? Что в нем могло быть? Золото-бриллианты? Документы? Да и были ли они? На вот, Лизавета, владей.

Ключ перекочевал в Лизину ладошку. «Легенда не прилагается... Нет, Ка Вэ, легенда как раз прилагается. Мимо острова Семяна, где под синим камнем яма... Так что этот кривой овал, скорее всего, остров Семяный на Сухоне. Где-то там был клад, зарытый в стародавние времена братьями Холодиловыми. Да не в такие уж и стародавние, икона-то середины девятнадцатого века. Опять же размеры на чертеже, как сказал Званцев, в линиях и точках, а это не раньше восемьсот тридцать пятого года. И Кусалка-Петушок тот клад стерег. Вот она легенда».